Все было у Деева: и эшелон, и тендер с углем, и даже собственный лазарет. И мандат с печатями был, и револьвер в кармане. Еды только – не было.
– Лошадей целовал. Всю ночь в конюшне – морды им целовал и слова говорил, такие ласковые, такие трепетные… Захочешь, девке не придумаешь, как сказать, а здесь – лошадям. У нас пол-эскадрона его послушать собралось. Ротный наш за ним в тетрадочку записывал. А повар слезы утирал. Вот какие слова… Поэт!
– Не собаке, а тебе, внучек, – усмехнулся Буг и добавил уже всерьез: – Боже мой, какие хорошие люди!
Шатаясь, Деев тащится по оцепенелому лесу. Если распрямиться и приподнять подбородок – можно обозреть заросли сверху. Если ссутулиться от изнеможения – воткнешься взглядом в скрещения сучьев. Перекрестья черного и белого плывут перед глазами, от их обилия плывет и кружится голова. Отдай, просит Деев как заведенный, уже не понимая, о чем просит и кого.
Поставив на приоконный столик ведро с водой и наклонившись над ним, женщина мылась – зачерпывала воду и обтирала себя ладонями. Кудри упали на лоб и щеки – лица не видно. Да и ничего не видно – ни шеи, ни плеч, – одни только сияющим светом налитые плоды. И тихо – лишь капли звенят и плещется вода, шуршит о жесть.
Сияние белой кожи – близко. Сияние синего неба – далеко вверху. Лучи солнца на женских кудрях, каждый изгиб которых рассыпается на тысячу искр.