— Похороны завтра утром, — говорит Венди. — Я лечу сегодня, буду к вечеру, с детьми. У Барри сейчас важная встреча в Сан-Франциско, он прилетит последним рейсом.
Нашему Стюарту шестьдесят лет, в шкафу у него висят бесчисленные сюртуки — одинаковые костюмы в полоску, а в груди на каждом вдохе-выдохе хрипит и взбулькивает мокрота, поскольку он дымит без передышки уже много десятков лет. Еще он отличается резкими, совершенно необъяснимыми перепадами настроения, которые на самом деле связаны с непредсказуемым поведением его кишечника. Жены у него, кажется, нет, а если есть, он и сам с ней вряд ли спит. Про Уэйда и говорить нечего.
— И люди придут! — басом, под Джеймса Эрла Джонса, передразнивает Филипп.
Уэйд вопил, горел и, обжигаясь, кончал себе в руки. Джен тоже завопила и откатилась в противоположном направлении. Причин вопить у нее было несколько. Во-первых, резко выдернув из нее член, Уэйд заодно стукнул ее лбом в переносицу — у нее даже слезы от боли потекли. И сквозь калейдоскопическую призму этих слез она вдруг увидела меня, стоящего в ногах кровати, перепачканного клубникой и шоколадом. Она вскрикнула от стыда и неожиданности и кулем свалилась с кровати, а там как раз валялся дорогущий ботинок Уэйда, и каблук впился ей в бедро.
Когда я выхожу из магазина, Хорри сидит в машине на пассажирском месте и дрожит, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Рука его, с давно погасшей сигаретой, свешивается из окошка.
— Я не ошибаюсь, что шиву иногда сидят всего три дня? — говорю я.