Он, сколько мог, избегал соседей. Видел, что те невзлюбили его, и, чтобы не злить их еще больше, обходил стороной. Правда, после одного случая сделал исключение – для старика, что жил со своей женой через забор от Уве. Этот старик единственный на всю округу не носил галстука. Когда был чуть помоложе, конечно, носил, в этом Уве почти не сомневался.
А увалень словно и не слышит, будто речь и не о нем вовсе. Зато с любопытством разглядывает дрель – Уве держит ее как-то небрежно, но вместе с тем так естественно – словно рисуется, словно он африканский повстанец с «калашом», дающий интервью западной прессе за минуту до штурма правительственного дворца. Надивившись досыта, увалень вытягивает шею и заглядывает внутрь дома.
– Можно зашкурить и в розовый перекрасить, если девчонка родится, – промямлил Уве, показывая Соне кроватку.
Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумывался об этом. Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.
Как вы понимаете, каждую из этих пятнадцати минут под станционными часами Уве провел с чувством легкого раздражения. Впрочем, минуты шли, и раздражение начало перерастать в беспокойство. Уве уже готов был поверить, что на самом деле Соня назначила свидание, чтобы подшутить над ним. Разумеется, она и не думала приходить, размечтался тоже! Едва эта мысль укрепилась в нем, как в душу стремительной лавой хлынул стыд: Уве захотелось швырнуть букет в первую попавшуюся урну и бежать с вокзала без оглядки.
– Мы направляли вам копии постановления, – повторилась вторая рубашка, потрясая кондуитом.