– Знаешь… такая… фигня вышла с твоей женой, Уве. Она мне всегда нравилась. И хавчик такой отпадный готовила.
По субботам, если у отца выпадал выходной, отец вел Уве во двор, поднимал капот и подробно учил, как какая деталь называется и для чего нужна. По воскресеньям они вдвоем шли в церковь. Ни отцу, ни Уве Бог не был особенно близок, просто матушка-покойница не пропускала служб. Вот они шли и сидели там позади всех, вперив глаза каждый в свое пятно на полу. По совести сказать, во время службы оба больше думали не о том, как им не хватает Бога, а о том, как не хватает матушки. То есть посвящали время ей, даром что ее давно не было с ними. Затем отец и Уве часами катались проселками. Этих воскресных прогулок Уве ждал целую неделю.
– Елки-моталки, если я разок вступился за тебя, когда эта задрыга каменья швыряла, это еще не значит, что ты мне нравишься, леший тебя задери. Просто эта фифа еще хуже тебя.
Лена снова вздохнула. Еще тяжелей. И вполне возможно, именно вслед за этим вздохом она планировала перейти к сути и доложить о цели своего звонка: а конкретно, просить Уве переменить свое решение и не отказываться от интервью. Да только интервью ей так и не обломилось. Ведь именно в ту секунду, выходя из гостиной, Уве заметил, как мимо его дома едет на «шкоде» чиновник в белой рубашке. Вот так оно, собственно, и вышло, что Уве так и не умер в тот день.
– Посиди тут, присмотри за ними, – коротко велит она и, прежде чем Уве успевает возразить, скрывается в глубине коридора.
На полпути он останавливается на мощеной дорожке, ведущей от дома к его сараю. Морщится так, как умеют морщиться только мужчины его поколения – не только нос, но и все туловище словно собирается гармошкой. Опустившись на колени, он припадает лицом к плитке, которую аккуратно и неукоснительно перекладывает заново каждые два года, даже если оно и не требуется. Принюхивается. Утвердительно кивает. Встает.