Уве молчит. «Америка» в ее устах звучит все равно как если бы ее сынок-эгоист эмигрировал в царствие небесное. Ни разу не соблаговолил навестить отца с тех пор, как Руне занемог. Небось не малое дитя: мог бы и позаботиться о родителях.
– А у тебя что, тоже проблемы с велосипедами, любовью и женщинами? – как бы невзначай интересуется он.
Они похоронили Эрнеста на берегу ручья – там, где кот рыбачил вместе со стариком. Пришел пастор, сказал прощальное слово. А затем Уве, покидав пожитки в «сааб», повез Соню неезжеными тропами – она сидела, склонив головку к его плечу. Они возвращались в город, по пути Уве остановился в ближайшем торговом центре. У Сони была назначена встреча. С кем – Уве не знал. И это была та черта, которую Соня ценила в нем превыше прочих (как признавалась сама Соня много лет спустя). Кто еще согласился бы прождать ее в машине битый час, не спрашивая ни о чем и не проявляя никаких признаков нетерпения? Не то чтобы Уве никогда не роптал – роптал так, аж небесам было тошно. Особенно если приходилось раскошеливаться за парковку. Но ни разу не спросил, где она была. И всегда ждал.
Врач растерян – видно, в институте его не обучили, как лечить от смеха ближайших родственниц тяжелого больного, – и, громко кашлянув, как бы невзначай топает ногой, желая, так сказать, обозначить, кто тут главный. Толку, разумеется, чуть, но постепенно, кое-как, с грехом пополам, Парване наконец берет себя в руки – настолько, что, переведя дух, даже выдавливает из себя: «У Уве большое сердце, о-о-ох-ха-ха, смерть моя пришла!»
– Они забирают у Аниты Руне, – кричит Парване, в глазах испуг, она распахивает дверь, не давая Уве запереть ее.