Лицо пацана сделалось обиженным. Он угрюмо шмыгнул носом, поправил сумку на плече. Сумка дала моему несчастному мозгу встряску. Сумка-то школьная. Значит, ученик. Лет ему, навскидку, как мне. Одноклассник? Да и в лице что-то знакомое… Ах ты ж, блин, надо было так лохануться!
— Угу, долгая история. Можно ещё метиленовой синькой подбодрить. Дозировку — убей не вспомню. Сделай пять миллилитров на десять литров. Кстати, если маразм мне не изменяет, то обычная синька, которой бельё подкрашивают — это оно самое и есть. Но точно не уверен, смотри состав. Всё? Я на стрелку опаздываю.
Кто из них, из величайших, был здоров? Достоевский бился в эпилептических припадках, Андреев рехнулся так, что его надо было бы замотать в смирительную рубашку. Эдгар По бухал, курил опиум, а когда трезвел, то подыхал от чего только мог. Лавкрафт, кажется, вообще родился мёртвым, только не сразу это понял. Шолохов дышал одним лишь табачным дымом. Моцарт тоже бухал. Бетховен оглох. Ван Гог отрезал себе ухо нахер — видимо, был чересчур здоровым, со своей точки зрения. И все они оставили по себе что-то настоящее, что-то великое. Вечное.
— Договаривались поровну, — сказал я, глядя в окно.
— Ну-у-у, дядь Петь… Вот лично я, если б знал, что после самовыпиливания будет бассейн с мужиком в трусах — ещё тридцать раз бы подумал, прежде чем с балкона шагать. И, уверен, не я один!
Эта фраза расставила всё по местам окончательно. Я чётко понял, что говорю с ребёнком. С ребёнком, которому… влетит.