– Ты кретин? Ты слушаешь меня вообще? Или только себя? Кого мне отец подберет? Он меня до тринадцати лет сам в душе мыл! До тринадцати! Ты понимаешь?! Я от него – от него! – сбежала! К тебе! Чтобы жить нормально! Чтобы жить! А ты им хочешь стать! Им, Хантером, не знаю кем!
– А ты тогда рассказывай пока еще про эти зори и про купол как стакан.
– Я… Куда? Я не пойду! Не буду! Я не буду! Я не умею драться!
Зато слушал хорошо. Вот, рассказывая о станции, Артем то тут, то там – и о себе вставлял. Само получалось. Бродили между палаток, и наплывало. Тут, мол, Женька жил. Друг детства. Вместе с ним открывали ворота на Ботаническом саду. Он умер потом: кто-то в дозоре рехнулся, когда черные шли на ВДНХ, и убил его. А тут вот в первый раз Хантера увидел и был сам наповал им сражен. Вот, ходили по ночному пустому залу, и он взял Артемову судьбу в свои лапищи и в минуту завязал ее в узел, как арматурину. Ну и так далее. О черных. Теперь смешно уже было о них умалчивать. Была трагедия всей жизни, оказался пшик. Илья Степанович мелко кивал, как будто ему было до этого всего дело. А о чем он там думал – кто его знает.
– Вас же расстреливать… Вас к стенке всех! Ну?! Ну?! Чего боитесь? Что теряете?!
Этих не знал Артем, а знал других. Вспомнилось про нераскрытый конверт, где-то, видно, прямо в нагрудном кармане у Дитмара прошитый пулями. Не удалось Мельнику и тому Феликсовичу в его телефоне остановить войну.