И Гостюхин принялся ржать. Не смеяться, а именно ржать: громко, очень громко. В коротких промежутках между приступами хохота он поведал, что его зовут Валька, что он тоже любит женщин, а фраза насчет странности относилась не к сексуальным пристрастиям.
— Абдулла, извини, ты меня неправильно понял, — торопливо, боясь, что Казибеков бросит трубку, проговорил Хомяков. — Я хотел спросить, не пропало ли что-нибудь у твоего отца?
— Надеюсь, новости действительно стоят моего беспокойства, — пробурчал Мустафа, открывая дверь кабинета. — Что случилось?
Мама не одобряла ее визиты в чужой дом. Не скандалила, но Катя видела — ей это неприятно, и поэтому старалась видеться с отцом днем, когда мать на работе.
Синяя куртка растворилась в толпе, а за спиной загудели клаксоны — водители требовали от Пивоварова вернуться за руль.
Единственное, чего я не помню, а знаю наверняка, так это то, что уснул я в ванной, откуда меня перенесли на кровать. Раздевать не стали, да и вряд ли кто-нибудь из моих новых приятелей справился бы со столь сложным делом, зато накрыли покрывалом, так что спал я как белый человек.