— Вот как… Ну, милый мой, как я уже говорила — до тех пор нам разговаривать не о чем.
— Тем не менее, — продолжал Курт, — как верно заметил Дитрих, ты играл в целом пару-тройку дней, к тому же — я вполне отдаю себе отчет в том, что тебе-то удалось надуть всего лишь меня, id est — зеленого юнца, выпускника, полного идеалов, самомнения и прочих мешающих работать мелочей. И даже при этом за минуту до твоего удара я засомневался, а за несколько секунд был уже почти уверен в том, что что-то не так; и не будь я уже настолько вымотан — был бы готов к подобному повороту дела. Именно потому твое участие в операции и было отклонено — по недостатку способностей лицедея. В собственных возможностях у меня тоже были сомнения, однако в этом вопросе выбора уже не было… Но и — secundo! — твоя помощь в этом деле мне тоже была нужна.
— Я не думал напоминать… — начал Бруно, однако умолк, увидя выражение лица собеседника, и от неловкой усмешки подопечного снова стало совестно. — Собираешься опять распускать руки?
— Это были лучшие несколько недель в моей жизни.
— Я знаю, кто вы, господин дознаватель, ведь вас я и разыскивал, зная также, что именно вы расследуете смерть бедного юноши, чья душа… гм… — ювелир запнулся, неловко улыбнувшись; щеки его были цвета снега, и Курт видел, что в черных острых глазах плещется страх — нескрываемый, явственный. — Моя матушка, — вдруг утратив свой повествующий тон, пояснил он, — была сильно против моего к вам явления, однако же я не посмел утаить известное мне. Уповаю, что в свете обновлений, произошедших в вашем… гм… ведомстве… гм… мне не будут грозить неприятности лишь за мое… гм…
За тем, как Штейнбах полосовал сердце, Курт следил, едва не приплясывая на месте от нетерпения, заглядывая вовнутрь секретаря через профессорское плечо, так что, в конце концов, не выдержавши, тот дернул рукой, оттолкнув его от себя.