— У вас открыто было. А на вахте меня пропустили — парнишка ещё шире улыбнулся — Дело у меня к вам, дядя Спиридон Павлович. Важное.
— Очень хорошо. Это очень хорошо, даже очень хорошо….
А это Настя. Гул голосов состоящий из неразборчивых «ну, да», «точно», «смешно». Только Аля и, как ни странно Ларин, молчат. Ларин побледнел, пальцы сжаты в кулаки, но это он не в драку собирается, это он предательскую дрожь прячет. Аля, Аля, ну что ты так косу — то мучаешь? Всю жизнь ведь растила! Всё будет хорошо, Аля, правда, не для всех.
Голос то отдалялся, превращаясь в шепот, то приближался, гремя раскатами грома. Я вспоминал, и перед моими глазами мелькали вспышками стробоскопа картины мертвого мира. Пустынные улицы, черные провалы выбитых окон домов. Мусор, пыль, непонятные, истлевшие клочья чего-то, выцветшие и обрушившиеся вывески, хлопающие на ветру рекламные полотна, сверкающие осколки разбитых витрин, черные пятна пожарищ. Мертвые улицы мертвых городов. Ржавые остовы машин, облезлые фюзеляжи авиалайнер навсегда замерших на заросших сорной травой взлетных полосах. Крошащийся асфальт, рыхлый бетон, остовы судов. Умерший мир. И кости, кости на улицах и дорогах. Белые, желтые, обгрызенные, расколотые крепкими клыками. Крупные взрослые, тонкие детские. А потом поверхность лабораторного стола мягко ткнула меня в лицо, голос замолчал, и пришла спасительная тишина.
— Здравствуй, солнышко. Я вернулся, и я победил дракона.
Стрекоза весело подмигнул, обозначив широкую щель рта под усами. Густая сеть шрамов на нижней челюсти мешала ему нормально улыбаться.