Пианино, «Petrof», скромно стояло в углу. Я его заметил сразу, как только вошёл, да и трудно не заметить. Заметил, и смутное предчувствие охватило меня.
В мезонине я а) выполнял дыхательные упражнения на балконе б) перечитывал учебники, готовясь к досрочной сдаче зачетов в) смотрел вдаль, пытаясь представить будущее и г) старался не замечать тень, которая уже пятый день ходила за мной по пятам. Не черный человек, а дымчатый. Туманный. И не зловещий, скорее, печальный. Такое у меня чувство. Будто он-она-оно хочет мне что-то сказать, сказать важное, необходимое, а не может. Или я не слышу. Или это просто раздражение участков коры головного мозга, ответственных за визуализацию окружающего пространства. Даже не хочется думать, какого рода может быть это раздражение.
— Ты о Николае часто думаешь? — наконец перешел к главному Шифферс.
— А ты не представляй. Вот опера, играй, пой, слушай. Мне кажется, стихи отличные.
— Итак, две тысячи второй год. Ты, Шишикин, выходишь из машины… Хорошей машины, Бэ Эм Вэ. Вместе с тобой… погоди, сейчас… мулатка, да, мулатка. Стройная, высокая, выше тебя. И пара детишек, лет пяти и трех. Оба мулатики. И на тебя похожи. А позади телебашня, такая, знаешь… Ну конечно, это Берлин. Вид у тебя вполне довольный. Потому, брат Игнат, учи-ка ты немецкий, и хорошо учи.