— Да. — Неожиданно Равик вспомнил разговор его жены с Визенхофом. — Вы хотите немного прогуляться? — спросил он.
— Ты, оказывается, софист, — заявил он. — Все норовишь уйти от ответа.
— Разумеется, Кэт. Когда угодно. Мне казалось, она вам уже надоела.
— Хорошо. Посмотри на это лето, лето тысяча девятьсот тридцать девятого года. Оно пахнет порохом. Розы — это снег, который будущей зимой покроет братские могилы. А между тем Париж веселится! Да здравствует век невмешательства! Век окаменевших человеческих душ! В эту ночь многие будут убиты, Борис! Каждую ночь убивают многих. Пылают города, где-то за колючей проволокой стонут евреи, чехи гибнут в лесах, горят китайцы, облитые японским бензином, над концентрационными лагерями свистит бич смерти. Так неужели я стану по-бабьи проливать слезы, когда надо уничтожить убийцу? Мы настигнем и убьем его, как не раз против своей воли убивали совершенно невинных людей только за то, что они носили иную, чем мы, военную форму.
— Вы правы, — сказала она, словно наконец решилась на что-то. — Вы совершенно правы. Спасибо. Больше обо мне не беспокойтесь. Где-нибудь устроюсь. Спасибо. — Она зажала в кулаке углы воротника. — Спасибо за все.
— Дай Бог всегда иметь такой хороший ужин, — сказал Равик.