— Счастье, — сказал Равик. — Где оно начинается и где кончается?
— Кажется, мы знакомы, — сказал Равик по-немецки.
— На одну ночь пижама ваша, мсье. Вам вовсе не обязательно ее покупать.
Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать — инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком… Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало… Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек… Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни — дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.
Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он ждал иного. Это было слишком прямолинейно.
Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.