— То есть у тебя есть своя гипотеза, — сказал я.
Он замолчал, потому что в Бобкиной комнате что-то грохнуло и разлетелось с длинным дребезгом.
— Ты чего орешь? — сказал я. — Валерьянки тебе дать?
— Еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции.
И тут легкий сквознячок потянул по комнате, шевельнул сдвинутую штору, и яростное пополуденное солнце, ворвавшись в окно, ударило Игоря Петровича прямо по лицу. Он зажмурился, заслонился растопыренной пятерней, подвинулся в кресле и торопливо поставил рюмку на стол. Что-то с ним случилось. Глаза часто замигали, на щеки набежала краска, подбородок дрогнул. „Простите… — прошептал он с совершенно человеческой интонацией. — Простите, Дмитрий Алексеевич… Может быть. вы… Как-то здесь…“
— О двух петухах? Я знаю анекдот о трех петухах. Совершенно бездарный. От сохи.