— Да-а… Верно ты говоришь, Серафим: хорошо, когда думать не надо… для того и пьем. Наливай!
— Деда, откуда ты знал? — спросил Мишка, когда уродливая туша обозного старшины отдалилась на достаточное расстояние.
«Да это же наши у Огнева засветились! А ляхи, что же, выше села поднимались? И их там не заметили? Да для огневцев экипаж малой ладьи, максимум, в два десятка человек — добыча вполне посильная. У них там и плавсредства есть — те же челны и кое-что посолиднее, село-то на обоих берегах Случи расположилось. Могли же ляхов перехватить, чего же клювом щелкали?».
— Ага, и меня отчитал, когда язык распустила…
— Получается, тебя не просто так на постоялом дворе по затылку тюкнули — сам подставился. Пьяным притворялся, язык распускал… так?
Так стал Корней сотником ратнинской сотни и правил ей, без малого, десять лет. Правил не только умело, мудро, но и удачно — люди понимающие знают, что сочетание мудрости и удачливости редко сходятся в одном человеке. Удачей было и то, что младенцы, рожденные холопками по решению перунова братства, ко времени его сотничества стали уже зрелыми мужами и сами обзавелись многочисленным потомством — сотня обрела почти былую силу, и то, что тесть его Святополк Изяславич, став великим князем киевским, оставил Туров и Пинск в области великого княжения, и на туровский стол не сел очередной временщик — посадник не князь, совсем уж не наглеет, да и помнит, что в Погорынье сидит не просто сотник а княжий зять, и то, что на Волынском столе на какое-то время утвердился друг молодости князь Ярослав — настал покой на волынском рубеже, и то, что в Киеве, даже после смерти корнеева тестя, не закрутились новые неурядицы, а сел на целых двенадцать лет мудрый и грозный муж — Владимир Мономах… да мало ли событий, независимых от нашей воли, происходят вокруг, в благоприятном для нас смысле, порождая некое «поле удачливости»? Случается, впрочем, и наоборот, и могут не помочь ни мудрость, ни умения. Корнею, в этом смысле, повезло.