Владыка, насупившись, взял серый листок, нацепил пенсне, стал читать. Пелагия не церемонясь заглядывала ему через плечо.
Выйдя из тропиков на отрадную северную прохладу, полицмейстер прислушался к тишине, постоял с полминуты безо всякого движения, а потом стремительно бросился в кусты и выволок оттуда упирающегося человечка — того самого соглядатая, что давеча крался вдоль дорожки, да и под окном, надо полагать, тоже он подслушивал, больше некому.
Теперь же вот выяснялось, что не такую уж и чушь.
Прямо у неё перед носом, слегка покачиваясь, свисала человеческая нога — совсем голая, тощая, сметанно-белая в тусклом сиянии луны.
Матвей Бенционович шагал по жёлтой кирпичной дороге, петлявшей меж пологих лесистых холмов, — должно быть, той самой, которой неделей раньше шёл от доктора Коровина несчастный Лагранж. Что творилось в душе обречённого полицмейстера? Знал ли он, что доживает на белом свете свой последний день? О чём он думал, глядя вниз, на город, монастырь, озеро?
— Прошу прощения за то, что мы своей болтовнёй мешали вашей молитве. Дети вечно пристают ко мне с расспросами про всякую всячину. Это удивительно, до чего мало им объясняют учителя, причём про самое важное. Да они и боятся у учителей лишнее спросить, тут ведь преподаватели все сплошь монахи, и престрогие. А меня не боятся, — улыбнулся мужчина, и по этой улыбке стало видно, что бояться его точно незачем. — Вы извините, что я к вам вот так, без церемоний подошёл. Я, знаете ли, до чрезвычайности общителен, а вы меня искренностью своего моления привлекли. Нечасто увидишь, чтобы образованный человек так истово, со слезами перед иконой стоял. Дома, наедине с собой, ещё ладно бы, но посреди улицы! Очень вы мне понравились.