— Все! — говорю. — Больше никогда так не делай. Вообще — довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали!
Их пробрало до костей. Я не так уж и хорошо разбираюсь в людях, но у них заметно вытянулись лица. И побледнели. И глаза вытаращились. И, я думаю, каждый из них решил обезопасить себя от моего гнева.
Но вечер все-таки прошел тихо. И премьер с жандармом выпили, расслабились и принялись тискать служанок Марка. А я пошел спать.
Вернее, догадывался. Со мной-то все эти фрейлинки вели себя этак официально до невозможности и просто леденели, как декабрьская луна. Смотрит такая на меня, болезного, с омерзением. Губки подожмет, сощурится. «Ваше высочество, умоляю, простите меня, я тороплюсь». Я то радовался, что на мне ошейник, то жалел об этом — так убить хотелось.
И никогда, помилуй нас Бог, никогда не говорил ему, что мне хотелось с ним сделать на следующий день после того, как я забрал его из тюрьмы. Заноза в моей душе — укол стыда всякий раз, как вспоминаю.
Но тогда я, наверное, слишком устал и был слишком одинок. Или воображение разыгралось. Или Питер чересчур быстро умер и поэтому слишком живо выглядел — и это сбивало меня с толку. Или…