— Ну, не то шоб ни за шо… Ондрейка ему, панычу, то бишь: "За конокрада заступу держишь? Небось, одной с им породы?!" — а паныч Ондрейке в рожу. Ось.
Убивает он. Смеется взахлеб. Смехом убивает: их, себя, кто подвернется. Хлещет смех; хлещет дробь из окна столовой по задним рядам, охлаждая пыл — беременные, они нервные, особенно когда с двустволкой… то им солененького, то кислого, то пострелять…
При этом почувствовав, казалось бы, совершенно неуместную, отцовскую гордость.
Джандиери резко умолкает. На некоторое время воцаряется тишина; лишь стучат копыта, шуршат по дороге колеса, да чуть слышно поскрипывают рессоры, обещая новый, другой, правильный сон, где все будет хорошо, хорошшшо…
— Та-а-ак… — князь медленно распрямился, кажется, сразу забыв о болтливом Микитке.
Как же ты не видела раньше: вот, вздымаются молодые груди, капли пота густо усеяли лбы, щеки, переносицу, красные пятна еще не угасли на скулах — но зачет сдан! Тела еще гасят физическое возбуждение, принуждая кровь размеренно струиться по жилам; но в душах возбуждения нет. Умер порыв; сдох шелудивым псом под забором, оставив сухой расчет своим наследником. Где ярость? обида? кураж где?!