Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а затем появлялся в нем вторично.
Пели они весьма искусно, с подлинной страстью, так что я поневоле заслушался, но на словах «Тебя я лаской огневою и обожгу и утомлю» нимфа вдруг положила мне голову на плечо, а пальцами как бы ненароком скользнула под мою рубашку, чем привела меня в совершеннейший ужас.
На мой взгляд, план был весьма дельный, однако Фандорин взглянул на меня так, будто я сморозил какую-то глупость.
Долго, очень долго Изабелла Фелициановна молчала. Никогда ещё я не видел на её кукольном личике такого волнения, даже когда, по заданию Георгия Александровича, забирал у неё письма цесаревича.
– Господи! – вырвалось у меня. – Господи Боже!
Она и в самом деле меня больше ни о чем не спрашивала. Опустилась на колени перед иконой и стала класть земные поклоны. Я никогда раньше не видел, чтоб её высочество проявляла такую набожность, даже в детстве. Кажется, она ещё и что-то шептала – вероятно, молитву, но слов было не разобрать.