Гребер выскреб гущу. Потом взял чемоданы и отнес туда, где принимали вещи и укладывали их штабелями. Он приготовился к скандалу со святошей-причетником, но теперь там был другой, с красным носом. От него несло церковным вином, и он ничего не сказал.
— Ты прав. На, возьми, это помогает от подагры. Но не будь и ты капиталистом. Поделись с другими.
— Ушел? — через некоторое время спросил он шепотом.
Женщина с мешком, который она несла, прижав к животу, толкнула Гребера.
Он посмотрел на нее. Увидел, как она дышит. Она показалась ему вдруг совсем чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, ее плечи — это были не его плечи, ее руки — не его руки, ее мысли, ее жизнь — нет, она не поймет его, да и как понять, ведь он и сам толком еще не уяснил себе, почему ему вдруг загорелось жениться.
— Есть, конечно. Я же тебе говорил. Думаешь, у меня сердце не болит?