Гребер не поверил, но у него больше ничего не было, и он не мог выторговать что-нибудь получше.
Он простоял на месте довольно долго. «Что же останется? — спрашивал он себя с ужасом. — Что останется, когда меня уже не будет? Ничего, кроме преходящей тени в памяти немногих людей: моих родителей, если они еще живы, нескольких однополчан, может быть, Элизабет; да и надолго ли?» Он посмотрел в зеркало. Ему казалось, будто он уже стал легким, точно клочок бумаги, плоским, подобным тени, и первый порыв ветра может унести его, выпитого насосами, ставшего лишь пустой оболочкой! Что же останется? И за что ему схватиться, где бросить якорь, в чем найти опору, что бы такое оставить в мире, что его удерживало бы и не дало ветру совсем умчать?
— Надо послать к черту очень многое, — сказал Гребер. — Я тоже об этом думал.
— В концлагере, — пояснил Йозеф вежливо и холодно. — Там есть всякие полезные приспособления.
Гребер кивнул. Он понял, как легко им потерять друг друга.
— Мы стали слепыми кротами, — сказал Фрезенбург, оглянувшись кругом. — И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!