– Да мне хоть кто!… – орет, вырываясь, Толян.
Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит.
И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.
Девушка оглянулась. Это была Кира Валерьевна.
– Кусок окаменевшего дерьма мамонта, – говорю я.
В кабинете воцарилась благоговейная тишина. Служкин сел на стол.