— Да, помню, — тихо сказала она через мгновение.
— Но это область духовной жизни, — сказал Лоусон голосом, в котором слышалось не разумное уважение, а благоговейный трепет.
— Понимаете, когда я работала в магазине, я могла переехать в лучшую комнату, — оправдываясь, сказала Шеррил журналистке, — но мне кажется, что не имеет большого значения, где спать, и я экономила, потому что деньги понадобятся мне в будущем для чего-нибудь существенного. — Она замолчала и улыбнулась, изумленно покачав головой: — Я думала, что они мне понадобятся.
Уже у себя дома, глядя на нее в залитой светом гостиной, Таггарт подумал, что, если бы девушка ела несколько раз в день, у нее была бы очень хорошая фигура; для своего роста и телосложения девушка казалась слишком уж хрупкой. На ней было поношенное узкое черное платье, которое она пыталась скрасить довольно безвкусными пластмассовыми браслетами, побрякивавшими на запястье. Она рассматривала комнату, словно музей, где ничего нельзя трогать руками и нужно все запомнить, до мельчайших подробностей.
— Я не хочу обсуждать с вами ничего касающегося моей железной дороги, — сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно, тогда как ей хотелось с отвращением выкрикнуть эти слова. — Если у вас есть что сказать на эту тему, будьте добры, изложите это моему брату, Джеймсу Таггарту.
— Ах, Дэниэльс! — рассмеялась она, вспомнив молодого ученого таким, каким знала его раньше: его сдержанность, пунктуальность и строгость мысли. — Что с вами произошло? Где вы? Вы понимаете, что говорите?