Лифт приехал, я двинулась в сторону кабинки, и он вдруг схватил меня за локоть.
– Уходим, я сказал! Все, Гуня. Поигрались – и хватит!
– Да как не знать? Знаю. С Вадимом вместе к заведующей ездила, хотела попечителем стать. Но не подошла я им с инвалидностью своей. Они хотят здоровых и богатых, чтоб бабки им заплатили и дите купили. Твари проклятые.
– Она всем их дает, – громко сказал, отчеканивая каждое слово, – этим, что смотреть на нас, как в зоопарк, приходят. Выбирают. Не хочу. Я не зверушка... я думал... думал... а вы мне наврали, да? Вы не знаете моего брата. Вы из этих усыновляльщиков!
А она разотрет, носки чистые наденет и укрывает вторым одеялом, волосы гладит, а он не спит, дыхание затаит и... ментально кончает от каждого ее касания, от пальцев теплых и очень нежных. Только иногда хочется схватить ее руки. Заломить и заорать, чтоб не трогала... ему надо иных касаний, не этих, как у сиделки или няньки. С физиотерапевтом ни черта не вышло. Он даже не смог подняться на руках, едва привстал, тут же упал, корчась от боли. Не вышло ни на третий раз. Ни на четвертый. Она смотрит, а он, как лох немощный, даже приподняться не может, подтянуться. Ненависть к себе зашкаливает. К себе и к ней. Лучше б ее здесь не было. Лучше б шла она домой и не дергала его больше надеждами и присутствием своим не распаляла. Не сводила с ума. Не плавила его мозги.
Он легко вскарабкался по стене здания, расправляя руки, набирая скорость скачками по нагретой смоле крыш, пружиня на полусогнутых, приземляясь только для того, чтобы взмыть еще выше. Выше и выше. И ему кажется, что у него есть крылья. Он птица. А птицам плевать, что там внизу на земле. Плевать, пока они летят, пока, кроме собственной власти над телом и теми, кто там внизу, уже ничего не имеет значения. Несколько часов полета, рассматривая перед глазами кадры-мечты, кадры-желания, и брать высоту за высотой, словно приближая все это и заглядывая в то будущее, которое у него могло бы быть в другой жизни.