Сейчас станция Мустамяки, в 60 километрах от Петрограда, вокруг которой сто лет назад существовала небольшая дачная колония, называется Горьковское: там были дачи Горького, Леонида Андреева, Демьяна Бедного; как и очень многое на Карельском перешейке, дача не сохранилась. Это была Финляндия; и Ленин интересовался не столько политикой, сколько смежными областями: стоимостью еды – чтобы щепетильно разделить с хозяевами расходы – и урожайностью финской земли: еще до того, как стать директором совхоза «Лесные поляны», Бонч-Бруевич экспериментировал в области любительской агрономии. Особое впечатление на Ленина произвели рассказы о регулярных, по пять раз за лето, визитах инструктора «от полуправительственного общества огородников», который «бесплатно дает советы, как и что лучше делать, чего опасаться, сообщает, когда могут быть морозы, появилась ли гусеница или какой червь и как с ними бороться».
Скандальные перепалки оркестровались остротами Плеханова – который с вольтеровским изяществом сводил к абсурду слишком грозные требования оппозиции («Таким образом вы становитесь на точку зрения чисто механического единства, и, пожалуй, можно видеть нарушение единства и в том, что у членов партии носы разные»), а после того, как умирающий от ненависти Л. Дейч зачитал по бумажке длинный – и убийственный – список обвинений против него, отбил тщательно подготовленную атаку единственной – однако показавшейся залу гомерически смешной – репликой: «Я не сомневаюсь, что товарищ Дейч умеет читать, хотя он никогда не злоупотреблял этим умением. Но что он умеет читать в сердцах, я этого не знал».
Гораздо любопытнее личности этого мюнхенского Бонасье был сам район, в котором было рекомендовано поселиться Ленину. Швабинг, где располагались эта и две другие квартиры Ленина, был недавно влившимся в состав Мюнхена и стремительно джентрифицирующимся предместьем, облюбованным богемой и буржуазией с меценатскими наклонностями одновременно; нечто среднее между нью-йоркским Гринвич-Виллиджем и барселонской Грасией. «Ленинская» Кайзерштрассе производит впечатление улицы, которая никогда уже не будет меняться, – настолько там всё на своем месте, причем видно, что в 1900 году большинство домов уже заняли свои позиции. Такие районы сейчас называют «хипстерскими»: в нижних этажах югендштильных домов размещаются салоны кундалини-йоги, энотеки, «биопиццерии» и «авторские» ювелирные студии; и даже это еще не сам потребительский рай, а лишь чистилище: параллельно идет настоящая швабингская улица бутиков – Гогенцоллернштрассе; но на ней обитал не Ленин, а Аксельрод.
Это любопытный момент: несмотря на недавно опубликованных «Спасителей и упразднителей», на абсолютное отсутствие личного контакта между руководителями фракций – рук друг другу не подавали, Ленин по-прежнему участвует в заседаниях общего ЦК – хотя готовится к окончательному отколу, разрыву с меньшевиками. И проект «Лонжюмо» – как раз часть плана: нельзя оттяпать себе партию за здорово живешь, нужно провести это организационно, через определенную процедуру, опираясь на формальные резолюции, принятые некими условно правомочными людьми.
«Профессиональные» социалисты, которым довелось оказаться слушателями первой публичной речи Ленина в Таврическом, чувствовали себя примерно так же, как члены британского парламента, когда в 1977-м мимо их окон проплыл по Темзе катер с живым концертом «Sex Pistols»: «Демократия есть одна из форм государства. Между тем мы, марксисты, противники всякого государства» – что?! Обнаружив, что Ленин в эмиграции проделал гораздо более существенную эволюцию на пути в ад, чем предполагалось, – «бывшие товарищи» не замедлили включить проблесковые маячки и сирены. «Ленин претендует на европейский трон, который пустует уже тридцать лет: трон Бакунина. Новое слово Ленина является переложением старой истории примитивного анархизма. Ленина – социал-демократа, Ленина – марксиста, вождя нашей боевой социал-демократии больше нет!» (Гольденберг); «В анархизме есть своя логика. Все тезисы Ленина вполне согласны с этой логикой. Весь вопрос в том, согласится ли русский пролетариат усвоить себе эту логику. Если бы он согласился усвоить ее себе, то пришлось бы признать бесплодными наши более чем 30-летние усилия по части пропаганды идей Маркса в России» (Плеханов); «Как вам не стыдно хлопать этой чуши? Позор! И вы еще смеете называть себя марксистами!» (Богданов). Этика революционного сообщества подразумевала нанесение публичных личных оскорблений; тот, кто не был готов к тому, что его будут называть «клоуном от революции», должен был в 17-м году сидеть дома; возможно, взгляды Надежды Константиновны и Инессы Федоровны, расположившихся в первом ряду зала на 700 человек, несколько подбадривали Ленина (особенно в те моменты, когда он отвечал Церетели на его «как ни непримирим Владимир Ильич, но я уверен, что мы помиримся» – «Никогда!» – и Гольденбергу на «здесь сегодня Лениным водружено знамя гражданской войны» – «Верно! Правильно!»).