Ему вспомнилась поверхность зеркала в апартаментах королевы-мачехи. Бесчисленное множество крошечных изображений. Тысячи незнакомых лиц. И ее, принцессы Бланко, лицо.
Был лишь один способ очистить мысли и сообразить, что происходит.
— Она была странной. Носила какие-то страшные платья, не пользовалась генозельями и геноприпарками, что редкость при дворе… Читала непонятные книги и говорила непонятными словами. Вечно номинала Человечество, Извечное и Всеблагое. Любила рассуждать о том, что генетическую нить Человечества невозможно разорвать и что когда-нибудь, разоренное и изуродованное генетическими грехами, оно вновь очистится и обретет былое величие. Я знаю, сударь, вы верующий…
Он уже собирался отпустить какую-нибудь шутку, когда лицо Гретель внезапно окаменело. С него словно сдуло слабый румянец, обратив опять в мертвый холодный мрамор.
С коварством старого хитрого зверя он вновь и вновь пытался поймать их на беспечности, усыпить бдительность и в конце концов разорвать на части. Гензелю стало мерещиться, что лес — живое существо, невообразимо древнее, алчное и больное, наблюдающее за каждым их шагом. То и дело он ловил на себе взгляд горящих яростью глаз, от которого обмирало все внутри, и только спустя несколько секунд, когда сердце отлипало от ребер, понимал, что это не глаза вовсе, а пара скользких разлагающихся грибов или отвратительные на вид плоды, свисающие с ветки.
Гретель уставилась на плитку с нескрываемым вожделением, таким, что Гензель украдкой усмехнулся. Чего с нее взять — ребенок. К тому же не от мира сего. Такие слишком поздно учатся лгать.