Слушать это было жутковато, но Гензель не пытался закрыть уши. В смерти мясного дома было что-то величественное и грустное, как в смерти огромного лесного зверя. Дом умирал медленно, и хоть он ни единым звуком не выдал боли или горечи, Гензелю казалось, что тот страдает.
— Чертовщина какая-то, — перебил ее Гензель. — Начиталась всяких книжек… Прав был отец, спалить их надо было. Лес — и болеет! Чушь все это, любому в городе известно. Просто проклят Железный лес, проклят, и все тут. На людей, чай, не бросается… А что гадкий… Ну не всем же альвами прекрасноликими быть. Вспомни нашего соседа, дядюшку Вайнберга. Страшен был, как кобольд, а внутри добряк добряком!
— Если я стану геноведьмой, то такой не буду.
— Что? — спросила она беззвучно, одними губами.
— Почему он не додумался уничтожить всю свою дьявольскую коллекцию?
Кормили его через каждые несколько часов. Соски на стенах начинали подрагивать и извергали уже знакомую белесую массу, к которой Гензель не прикасался. Он попытался высчитать интервалы между кормежками и пришел к выводу, что случаются они трижды в сутки. В любом случае проверить этого он не мог.