Почему это стал, хотел спросить я, но промолчал, чтобы не выдать себя голосом. Страшно было, просто ой как.
– Вот если трансформатор сломается, Alla saqlasın, ты сможешь… Ты чего? А, это «не дай бог» по-нашему, – так вот, если сгорит чего, сможешь починить?
Турик вздохнул, Вазых тоже – почему-то стало жалко сына, хотя жвачка была последним предметом, с которым могли связываться хоть какие-то чувства: хоть жалости, хоть любви, досады или глубокого удовлетворения.
– А пусть сами… виновники торжества объяснят.
Дамир с Серым и впрямь зашлись от восторга, когда я в первый раз в семнадцатый прискакал. Мы сходили искупаться на карьер, это от нашего дома пехом вниз-вниз-вниз сквозь два комплекса, здоровенный пустырь и посадку в сторону Боровецкого леса. Туда вела заброшенная дорога, по которой раньше гоняли самосвалы, забиравшие из карьера песок для строек, а последнюю пару лет – только мопеды с пешеходами. Там глубоко, сразу с ручками у самого берега, а в середке вообще метров пять, – и вода сравнительно чистая и теплая, куда теплее, чем в речушке Шильне, которая текла неподалеку. В Каме-то теперь вообще не искупаешься, даже не войдешь, там, как построили ГЭС и вода поднялась, вдоль берега гниют утопленные деревья да кустарники, а вместо воды грязная жижа под ряской.
Виталик даже ни разу в жизни не ответил на этот дебильный вопрос: кого больше любишь, маму или папу. Дебильный вопрос, кто спорит, но почему всем этот вопрос задавали по сто раз, а Виталику ни разу? Ущербный он как бы? Наверное, ущербный. Зато легко может ответить, кого не любит. С каждым годом все более развернутым ответом, как Вера Даниловна учила.