– Почему же, – вмешалась Люда. – Мы с Петром Степановичем всегда на рынок ходим, и в Тольятти, и в Горьком ходили, – он, правда, закрытый, поэтому там рынок не очень по сравнению с магазинами…
– Ну кино же, – жалобно напомнил сын, показывая на экран.
– Так экспортный же вариант, говорю, – начал Вадик, сбился, неуверенно добавил: – Ну, ты же немецкий…
– Кряшен, – поправил Вадик и ухмыльнулся непонятно чему.
Подраться толком не успел, а то, что успел, эти видеть не могли. Не пьяный, не в телогрейке, стекол не бил, не ругался, не лез ни на кого. Наоборот, меня нашли избитого, самого дополнительно избили, тетрадку отобрали, а мне ее еще Лехану отдавать. Законов я не нарушил – вроде нет законов, которые запрещают на пустыре без сознания валяться или тетрадку со спортивными упражнениями перерисовывать. Я, вообще-то, спортсмен, советский школьник и комсомолец. С какой это стати я должен бояться? И с какой это стати меня в милицейской машине в милицию везут?
Лорина беременность была как тонкий белый месяц в небе незнакомой окраины: идешь по неосвещенной обочине, спотыкаешься о торчащую арматуру, скользишь на заплатах грязи, шарахаешься от темных арок и сигаретных светляков под детскими грибками, и чем дальше, тем темнее и мрачнее, впереди свалка, а дальше черный лес – и вдруг поднимаешь голову, а там светит месяц, светит ясный, как полукруглая щелочка, за которой ослепительное счастье. И как-то все равно становится, что щелочка эта в небе, до которого с трех разбегов не допрыгнешь.