Комендантша дважды щелкнула выключателем – под потолком зажглась и погасла заляпанная белилами лампочка, – быстро прошла по периметру, открыла и закрыла шкаф, покачала лакированную спинку кровати и сделала ожидаемый жест.
Упустил, подумал Хамадишин равнодушно. Накатили слабость и тошнота. Траванулся, что ли. Когда успел-то. Еще и на грязном полу разлегся. Он попытался встать и не смог. Пачкать ладони о пол не хотелось, он раскинул руки, упираясь в стенки. Под ребрами кольнуло и стало пусто, правую ладонь потянуло, будто прилипшим стеблем осоки. За осокой ходил Крошка Енот из любимого мультика дочки, осока растет в пруду, где сидит тот, смерть по-немецки. Здесь-то она откуда?
Виталик не очень хорошо помнил, как ему жилось, когда он был ровесником нынешнего Артура – то есть в последний школьный год. Но вроде бы до смерти матери он мечтал, пусть и нечасто, всего о трех вещах: джинсах, брате и теплом туалете. Первая мечта сбылась сразу после того, как потеряла смысл, – потому что погибла вторая. Третья мечта оказалась именно что сортирной, требующей слишком сильно тужиться и слишком многое терпеть. Тем важнее сократить процесс.
– Это вы к чему? – с подозрением спросила Зинаида Ефимовна. – Вы знаете, я на последнем совещании в ОНО говорила с коллегами. У них да, проблемы – хотя и не такие, как вот в газете пишут. Но у нас, извините, контингент другой.
Хамадишин на ходу зажмурился и тряхнул головой, но не успел вытрясти ту минутку послепраздничного вечера, короткую и неисправимую. И снова пацан, вытянувшийся к форточке, ловил удар в почку – хороший, хлесткий, не оставляющий ни следов, ни дыхания, – и не оседал, как положено, а будто выпрыгивал назад с прогибом, звучно поймав затылком угол стола, дергал локтями и коленями, зависал на миг и рушился на пол с негромким, но глушащим Хамадишина шелестом и стуком, и обвалившаяся ватная тишина давила шаги Ильина, который обходил стол, снисходительно смотрел вниз, поддевал неподвижного пацана носком блестящего ботинка, уверенно заявлял что-то – судя по движению губ, «хорош прикидываться», потом зыркал на Хамадишина, снова смотрел вниз, падал на колени, не щадя наглаженных брюк, и принимался ощупывать и теребить пацана, а Хамадишин глядел на это и глядел, хотя очень хотел зажмуриться, еще больше хотел оказаться в любом другом месте и совсем отчаянно – чтоб это был сон и он бы сейчас проснулся, а никакого мертвого пацана нет и не было.