У папы пневмония оказалась сильнее моей, плюс он сильно застудил суставы и почки. Так что мы все втроем лежали в одном Медгородке, а увидеться не могли. Созвонились пару раз через ординаторские.
Марина посмотрела на него, пытаясь выдавить из головы строчку про щепотку соли и не думать о том, как эта строчка звучит на самом деле. Если послушать, пойму ведь. Не дай бог.
Сейчас, конечно, никто не плакал и не матюгался. Люди громко разговаривали и смеялись, ежились, перехватывая древки транспарантов и охапки проволочных гвоздик, терли уши, пытались греть руки в карманах, нечаянно толкали друг друга, радостно извинялись и затевали громкие короткие беседы. Шеренги распадались на подвижные микротолпы и островки, ветерок заставлял их дрейфовать, накидывая на разговоры обрывки праздничной музыки, спутанной до полной неразборчивости. Тетки все равно узнавали и пытались подпевать. Веселуха.
Дико обидно. Я с ними на махлу иду, а они меня фашистом называют.
Я вроде бы умел и даже хотел в этом убедиться на практике, а не в зале – да повода не было. Сам не нарывался, а новеньких в двадцатой школе не щемили. Меня даже Вафлей обзывать не пробовали. Пара слишком резких чуваков из параллельного класса как-то вздумала начать с этого наезд, но я даже не успел отреагировать, как привык, – а привычка-то еще какая, с детского сада. За меня сразу вписались Овчинников с Корягиным, они резких чуть на копчик не посадили. Приятно. Я ведь ни с Леханом, ни с Саней особо не корефанился. В августе спортплощадку вместе красили, в сентябре на картошку ездили – на морковку, вернее, – вот и все. Потом они разок звали меня погулять, в «Ташкенте» каком-то посидеть, но я опаздывал на первое занятие радиокружка, в который от нечего делать записался накануне. Пацаны отнеслись к этому с пониманием, но больше не приглашали, никуда. Ну и ладно.
– Вижу. Ты, Иванушкин, присесть хочешь, что средь бела дня на малолеток?..