Спустился на этаж, послушал, убедился, что Таньку впустили – спокойно, приветливо, без ругани и охов по поводу позднего возвращения, кивнул, спустился еще на полэтажа, оперся на стеночку и немножко подумал, почему это девки должны убить Таньку, тем более за меня, ничего умного не придумал, но развеселился, и вот таким веселым дошарился до подъездной двери и вышел на улицу.
– И я ему, короче, такой в торец н-на, он такой на спину, как трельяж, блин, – б-бык. Из-за угла махом такая толпень вываливает – и на меня: а-а-а! Причем этот-то, борзый, крест конченый, волосики, «прощайки», а эти как из батальона, блин, – бошки лысые, в телягах все, штаны как у нас, петушки «Ски» и кроссы «Адидас». Я чесать, они за мной. Я такой думаю – из сорок третьего выбегу, отстанут, а вот фиг, шарашат по пустырю, как слоны, тыгыдын, тыгыдын. Дыхалки уже нет, ну, думаю, догоняют – вылетаю такой на Вахитова, и как раз автобус с той стороны остановился. Я туда, и двери закрылись. А они, главное, к автобусу подбегают и айда по дверям и, это самое, по стенкам, короче, херачить.
– В смысле, разбойное? Разбойники, что ли, из леса?
– А ножу пофиг, баба или пацан. Он режет, и все.
– Потому что нельзя. Это не проще, а… ну как не понимаешь, хуже это. Тут папа с мамой позаботиться должны были, а лучше дедушка или там раньше еще. А самому нельзя. Получится, что ты чего-то стесняешься или даже скрываешь. А это еще хуже, понимаешь?
Парень повернулся, и Марина с визгом бросилась ему на шею, едва не впечатав Виталика глупой стриженой башкой в одиннадцатую пятилетку.