Наверное, в мечтах он уже раскрыл это дело. С лету, как оно бывает. С первого шага. Заметив важную улику, которую пропустили и начальство, и техники, и гончие, что ныне носились по грязи, пытаясь обнаружить хоть что-то.
А в следующий миг сам он вдруг оказался распят на алтаре. Некогда огромный, тот был слишком мал, чтобы вместить тело. И скол камня упирался в позвоночник. Болели вывернутые плечи, и запрокинутая голова упиралась во что-то острое. Руки стянуты, и держат их цепи. Помнится, цепи были внушительные. Да и магию блокировали.
И река, которая готова разбухнуть, словно вена наркомана, получившая тройную дозу. Про дамбу… что-то такое Мэйнфорд слышал. Про необходимость не то реорганизации, не то реконструкции. Дебаты. И обвинительные речи левых радикалов, которым правые и не менее радикальные личности со всем смирением отвечали, что срок эксплуатации еще не изжит, а запас прочности приличен.
О, а теперь милая Минди злилась. Конечно, она ведь любит мужа, точнее любит собственную жизнь, которую выстраивала по дням и неделям. И брак ее — не удача, а результат тщательного планирования и долгой охоты.
Он никогда не стеснялся в выражениях, маразматичный старикашка, к сожалению, слишком здоровый, чтобы просто избавить мир от своего присутствия.
— Я всегда сам был виноват… да… в том, что родился вторым… и что дед меня ненавидел… и что папаша не замечал… хотя тут не могу осуждать… — он говорил прерывисто, и с каждым словом лужа крови разрасталась. — Она обманула…