– Нет, мою собаку. Ну, нашу семейную собаку. Он живет в Индиане с моими родителями.
– Нет. – В ее глазах загорается какой-то странный огонь. – В тот вечер… когда все случилось… я вернулась домой… родителям хватило одного взгляда, чтобы понять: произошло что-то плохое. Я даже не помню, что говорила им. Помню только, что они вызвали полицию и отвезли меня в больницу, у меня взяли анализы, меня допросили. Я была в полнейшем смятении. Я не хотела говорить с копами, но мама сказала, что я должна быть храброй и рассказать им все, чтобы они остановили его и чтобы такое больше ни с кем не повторилось.
Взгляд его серых глаз опять становится отстраненным. По рассеянному тону я понимаю, что ему не хочется разговаривать, и молчу, изо всех сил стараясь не поддаваться его мощному мужскому обаянию.
– Вот. Заведи, пусть прогреется, – говорю я Ханне.
Я знаю, что моей вины в этом нет. Знаю, что никого не просила об этом и не делала ничего, чтобы спровоцировать. Произошедшее не лишило меня веры в людей и не породило страх перед всеми мужчинами. Многолетняя терапия помогла мне увидеть, что бремя вины лежит исключительно на нем. Что-то не так было с ним. Не со мной. Совсем не со мной. А самый главный урок состоит в том, что я поняла: я не жертва, я выжившая.
– Нет, я за облизывание. Только за облизывание кое-чего вкусненького.