Мулагеш хочет закатить глаза, но вовремя останавливается. Ну конечно. Так мы вам и поверили, господин Ярославцев. Да каждый – слышите! каждый! – континентец знает хоть что-нибудь о Божествах. А говорить, что не знает, – все равно что спорить с тем, что дождь – мокрый.
Шара отламывает ветку и сдирает кору, обнажая тонкую полоску зеленой сердцевины. А потом втыкает ветку в землю.
И тут по доспехам солдат бежит золотисто-медовый огонек. А потом…
Темнота полнится поскрипываниями, вздохами и глухим гулом. Звякают монетки, кто-то скребется о дерево. Похоже, давление воздуха в зале постоянно меняется – или ей кажется? Но нет: либо что-то внутри Склада обморочило ее организм, и кожа, внутреннее ухо и синусы шлют ложные сигналы, либо тысячи безмолвных сил накатывают на нее подобно океанским течениям – и растворяются в воздухе.
– Ну что ж… – говорит Труни. Промакивает лоб платком и берет себя в руки. – Что ж, как вижу, профессор оставил после себя достойную память, – и он усаживается за стол, – если министр Комайд немедленно выслала служащего за его останками. Вы ведь всю ночь провели в дороге?
Шара с трудом сдерживается, чтобы не выпихнуть его в окно.