Только на следующую репетицию Вивьен тоже не пришла.
Вивьен, морщась, двинула руками и ногами поочередно, проверяя, сможет ли встать. Это входило в ритуал: к возвращению Генри она должна «оклематься»; он не любил, когда она отлеживается слишком долго. Ноги вроде бы были целы. Хорошо – когда она прихрамывает, Генри сердится. Руки в синяках, но не сломаны. Скула пульсировала, в ухе по-прежнему стоял звон, половина лица горела. Странно. Обычно Генри не бил ее по лицу, чтобы не оставлять заметных следов. Вивьен – его сокровище, и ему неприятно думать, как она его разозлила, как плохо себя вела. Пусть синяки остаются под одеждой, напоминанием Вивьен, как сильно муж ее любит – он бы не поднял руку на женщину, если бы не обожал ее с такой силой.
Всхлипы сделались частыми и натужными – так плакал Пиппин, когда старался привлечь мамино внимание. Скрипнул стул, и в поле зрения Вивьен показались ботинки преподобного. Видимо, он что-то передал тете Аде, потому что она сквозь слезы проговорила «спасибо», а затем громко высморкалась.
Обыкновение Вивьен замыкаться в своем внутреннем мире, подмеченное Кэти Эллис, совпадает с описаниями взрослой Вивьен: «Она была красива, из тех людей, от которых трудно отвести глаз, но впоследствии вам кажется, что вы проглядели что-то важное».
Возмущение родителей, когда Долли, по их мнению, привлекала внимание посторонних, также свидетельствовало в пользу гипотезы о циркачах.
– О да, – взволнованно проговорила Долли. – Ваш спектакль. Я должна быть на работе, но думаю просачковать и пойти с тобой.