Сегодня почта доставила известия от моей юной подруги Вивьен. По ее меркам это очень длинное письмо, и с первых строк я заметила явную перемену в тоне. Сперва я порадовалась, что в ней пробудился прежний дух, и у меня мелькнула надежда, что там наконец все хорошо. Но нет, в письме не было ни строчки о семейном очаге, только пространный рассказ о волонтерской помощи доктору Томалину в его лондонской больнице для детей-сирот. Как всегда, Вивьен закончила просьбой уничтожить письмо и не упоминать ее работу в ответе.
Она опустила глаза на ни в чем не повинную черную обложку. Мама знает ответы на все вопросы, но их знала и Вивьен. Лицо на фотографии, имя в дарственной надписи на титульном листе, вымысел, ускользавший в щели истории.
Она перебралась на край плиты и заползла в папоротник, так глубоко, что, когда перекатилась на спину, то не увидела неба. Папоротник был мягкий и прохладный, стрекотали сверчки, где-то далеко квакала лягушка.
Направив фонарик вниз, она обогнула мешки с песком, едва не оставив каблук в яме, а после ей пришлось убегать от бдительного охранника, который засвистел и прокричал ей вслед, что негоже разумной девушке выходить на улицу в такой вечер – разве она не видит, какая яркая сегодня луна?
– Да. – Джимми остановился, дожидаясь, пока Долли закурит. – Ей до сих пор очень стыдно. Говорит, что пережила в тот день тяжелое потрясение, однако ее это не оправдывает.