И снова его голос располагал к благодушию, ибо он по-своему любил Пророка, как ему казалось, прощал ему все его слабости.
— Не мешайте эксперименту, товарищ майданутый!
Цветаев посмотрел на влажные губы Жаглина, на его физиономию, излучающую глуповатое добродушие, и понял, что Сашка балагурит. Хохмачом был он, неисправимым и радостным до отвращения. В марте при большом стечении народа вызвался охранять Пророка да так с ним и остался, и пока ему везло, получил он всего лишь одно ранение и теперь ходил с гипсом на руке. Самого Цветаева ранили три раза, последнее оказалось по касательной в грудь, не смертельное, но дюже чесалось, даже после того, как Пророк со своими прибауточками зашил его, как коновал, грубо, без наркоза под хихоньки и хаханьки Жаглина. Шрам до сих пор чешется.
Его пальцы с армейской естественностью сыграли на ширинке короткое глиссандо.
— Разгул для гомиков и прочих голубых, — доверительно сказал официант. — Извините…
Лёха Бирсан выглядел так, словно обиделся; голоса у не было, не голос, а одно сипении.