— Если закричишь — брошу здесь, — предупредил Романов. — Понял? — Мальчишка кивнул. — Молчи.
— Сестренка, только не кричи. Я тебе ничего не сделаю.
— Нет. Не дури. Ты не понял, что ты император? Не кривись, не кривись. Это просто так и есть. Начнем разводить «димахратию» — развалимся в самом начале. Но если ты… если ты сядешь не только на трон, но и всем на шею, — это тоже будет не дело. Ты сядешь с добра, а твой сын уже решит, что он тут самый главный уже потому, что у него отец — император. Потому нам нужен первый среди равных, а не богоподобный.
Романов возвращался в Думу, снова и снова перебирая в уме все обстоятельства плана. Ветер утих, стало суше и холодней. Небо висело над головой по-прежнему беззвездное, но какое-то белесое, словно бы светящееся изнутри. Вокруг царила странная, полная и тревожная, тишина, и в этой тишине отчетливо различался шум огромной стройки с сопок — почти пугающе четкий и близкий. Казалось, работы идут совсем рядом, за поворотом. Но за повортом — все та же наполненная шумом с сопок безлюдная полутемная улица…
— Том, послушай меня. — Мальчик повернулся к отцу. На щеках у него были следы слез. Свежие. — Мы почти приехали. Как бы там ни было, но на штабной базе наши. Но мы еще недоехали. Понимаешь меня?
— Я понимаю… я буду предателем. Но я им все равно так и так буду. А тут меня, по крайней мере, убьют, и не надо будет жить и мучиться, когда вспоминать стану.