— А ты не мечтаешь, чтобы можно было не возвращаться в Шульпфорту? — шепчет Вернер.
Мари-Лора обходит подвал, чувствуя сквозь чулки неровности пола. Вот свернутый в трубку ковер, из него пахнет опилками и мышами. Ящик со старыми документами. Керосиновая лампа. Закатывательная машинка мадам Манек. А вот, в дальнем конце полки под самым потолком, — два маленьких чуда. Полные жестяные банки! В кухне съестного почти не осталось — только крупа, пучок лаванды и две-три бутылки испорченного божоле, — а тут, в подвале, такое сокровище.
— Нет, — говорит она. — Я хочу быть уверена, что папа даже близко к нему не подойдет.
Они толпой вваливаются на кухню и радостно сообщают, что командир гарнизона чихает или что собачья какашка, подложенная к дверям борделя, успешно прилипла немцу к башмаку. Мадам Манек наливает им херес, сидр или мюскаде. Кто-нибудь из старух сидит перед дверью, караулит, чтобы не вошли чужие. Маленькая сутулая мадам Фонтино хвастает, что час безостановочно названивала в шато, занимая телефонную линию, рослая и некрасивая мадам Гибу — что помогла внуку раскрасить бродячую собаку в цвета французского флага и выпустить ее на площади Шатобриана.
Вернер не задает вопросов. С каждым ударом сердца он чувствует острое желание бежать.
Фредерик не пришел на завтрак, на урок поэзии, на полевые занятия. Все истории, которые доходят до Вернера, по-своему противоречивы, как будто истина — механизм и шестерни в нем не сходятся. По одной — ребята вывели Фредерика на улицу, воткнули в снег факелы и заставили его стрелять по ним из винтовки: подтвердить, что он нормально видит. По другой — ему принесли таблицы для проверки зрения, а когда он не справился, затолкали их ему в рот.