Сколько в мире сложности! Ветки деревьев, филигрань корней, друзы кристаллов, улицы, которые папа воссоздавал в макетах. Ребрышки на раковине мурекса, неровности платановой коры, структура полых костей орла. И не менее, сказал бы Этьен, они просты в сравнении с человеческим мозгом — вероятно, сложнейшим из всего, что существует в мире: один его килограмм включает целые вселенные.
Пожар наверху уже должен был вытянуть из их дыры весь кислород. Они должны были задохнуться. Вернуть долги, закрыть счет. А они по-прежнему дышат. Три надломленных потолочных бруса удерживают бог весть какую тяжесть: обгорелое здание, трупы восьми артиллеристов, неведомое количество неразорвавшихся боеприпасов. Может быть, Вернер, десятью тысячами мелких предательств, Бернд, бесчисленными преступлениями, и Фолькхаймер — тем, что был орудием, исполнителем приказов, разящим клинком рейха, — заслужили более страшное наказание и сейчас вершится некий последний приговор?
Через несколько минут бородатый сотрудник выходит из музея, запирает дверь и ведет Ютту с Максом по узким крутым улочкам. Десяток поворотов, и они стоят перед домом — увеличенным подобием того, который Макс вертит в руках.
— Не знаю почему. Может, потому, что сюда не залетают чайки? Вот, потрогай, я ее переверну.
Мари-Лора снимает платок и отдает его мадам Манек. Соленый, водорослевый, серо-блестящий воздух забирается за воротник.
Но можно ли было ручаться за то, что мы сейчас не натолкнемся на верхний слой торосов и не будем сдавлены между двумя поверхностями ледяных массивов?