Голос, потом снова фортепьяно. Может, Вернеру мерещится, но вроде бы каждый раз программа слышна все хуже, как будто француз вещает с медленно удаляющегося корабля.
— Господи, какой же он маленький! — говорит мужчина ефрейтору. — Так это ты знаменитый радиомастер?
Внутри пятнадцать пирожных с начинкой из клубничного джема, переложенные квадратиками вощеной бумаги. Четыре девочки и фрау Елена сидят под текущей крышей, весенний дождь барабанит по городу, из развалин текут черные от пепла ручьи, из-под груд кирпича выглядывают крысы, а они съедают по три черствых пирожных каждая, ничего не оставляя на потом; носы у всех в сахарной пудре, зубы липкие от желе, в крови играет и бурлит счастье.
— Если хочешь, можем попросить комнату внизу.
— Я слышал, они раздают отравленный шоколад.
— Многие считают, что должность здесь, на шахте, маловажная, — говорит герр Зидлер. — Спрашивают: «Разве ты не предпочел бы место в Берлине? Во Франции? Не хотел бы командовать на фронте, видеть, как солдаты идут в атаку, подальше от всей этой… — он машет рукой на окно, — копоти?» А я отвечаю им, что нахожусь в центре всего. Что отсюда идут уголь и сталь. Что это — горнило страны.