– Я не подсматривал! Я любовался и оценивал, а это совершенно разные вещи! – Дядя Эдик наставительно постучал указательным пальцем мне по лбу. – Звук глухой. Странно, обычно бывает звонкий. Ну ладно. Ты убил его?
Двое стражников, коротавших ночную смену до первых петухов за игрой в кости, так и не поняли, зачем мне понадобилось выйти из замка. Пришлось рявкнуть, пнуть ногой по бочонку, на котором делались ставки, и ещё раз напомнить, кто тут вообще главный!
– О, Седрик, нельзя же так со старушкой. Чисто из женской солидарности я против. Это негуманно. И не смотрите на меня так, просто дайте мне кирпич и отвернитесь…
– Девочки выяснили, почему адепты так интересуются твоей дочерью. Кто-то пустил слух, что, сделав Выбор, она объединит все кланы и станет знаменем нашего сопротивления людям. Вот тогда действительно прольётся по-настоящему большая кровь!
– Я сделал и намазал, – едва не плача от отчаяния, продолжал дядя Эдик, старательно почёсывая себя в области…
– Таки вы ему ещё скажите, чтоб он не очень впадал в романтику, – тепло посоветовала Ребекка, почти касаясь мягким храпом моего уха. – А то, как тока мы остаёмся наедине, он начинает нести странную ахинею про лютики, бабочек, пробуждающуюся весну в ручьях и таки склоняет меня удрать с ним бегать на заливные луга. В венке из ромашек! Я говорю: «Циня, дорогой, шо, нас здесь плохо кормят?» А он гнёт своё – полёт, травка, свободная любовь…