Надвигался вечер. В окошках низеньких домов загорались редкие тусклые огоньки — в здешних краях ложились рано, а если доводилось полуночничать, то дорогие свечи зазря не жгли, обходясь лучинами да плошками с прогорклым жиром. Единственная улочка была пустынна, как в День Сотворения Мира. И лишь путник со своей живностью отбрасывали длинные тени на утоптанную глинистую землю, кое-где подернутую трещинами ввиду небывало сухой погоды.
— Еще никто ничего не рассудил, — строго поправил военный. — Так, староста, как там тебя, запамятовал?
— Нет, черти тебя в дупу вилами, я не здесь, а на мессе посреди собора святого Вацлава! Что, незаметно, дурень заснеженный?
— И все-таки, что за поправка «И» такая? — решил все же добраться до истины Витман, случайно услышавший обрывок разговора на флейте. С этим вопросом он обратился к Гавелу, второму из сержантов отряда. Пережив лютое приключение, матрос словно переродился, да и наемники теперь относились к нему куда доброжелательнее, поэтому Гавел снизошел до ответа.
На самом пределе видимости, далеко за границей факельного света сдвинулись тени, скользнули в быстром рваном танце, захрустели снегом. В полутьме зажглись красно-зеленые и желтоватые огоньки, собранные по два.