В первое время бойцов оторопь брала при виде наступающих цепей самоуверенных гитлеровцев. Не верилось, что их можно остановить. Порой офицеру, чтобы убедить отчаявшегося бойца в том, что наглого немца можно поразить из винтовки, самому приходилось доказывать это: смотри – смертные они, как и все, вон упал еще один. А теперь ты давай, не робей! Неуязвимость немецкого солдата – миф!
Я поднял винтовку. В оптику был виден вращающийся диск пропеллера и кабина пилота за ним. Так, где у него уязвимые места? По стеклу стрелять не было смысла – оно бронированное, и от винтовочной пули даже трещины не появится. Зато под капотом мотора проглядывался воздухозаборник. Похоже, там находился радиатор.
Я, едва не упав на крутых ступенях, спустился в церковь. Обежав ее, по железной лестнице взобрался на крышу и устроился за парапетом. Видно хуже, чем с колокольни, но не так страшно. Высоты я всегда старался избегать. Не то чтобы боялся – просто не нравилось мне это ощущение.
Я озирался по сторонам, но судьба нам благоволила, и мы достигли леса беспрепятственно.
Метров через сто или двести – ползком тяжело верно определить расстояние – мы перемахнули вторую линию траншеи. И – дальше, в глубину немецкой обороны. Потом уже встали, и перебежками – в немецкий тыл.
Дня через два голова перестала кружиться и болеть. Я даже присаживался на матрасе, опираясь спиной о стену. В большом зале лежало, наверное, около сотни раненых. Сновали медсестры, делая уколы и раздавая таблетки. Ходили с носилками санитары, приносили вновь поступивших и уносили умерших. Я заметил, что умирали почему-то чаще всего ночью, и утром санитары, делая обход зала, выносили, прикрыв простыней, одного-двух-трех умерших. Столько смертей и страданий сразу, вот здесь, совсем рядом, я еще не видел. Но и чувства страха, брезгливости не было. Коли есть раненые, будут и умершие. Есть жизнь и есть смерть, как печальный, но неминуемый итог жизни.