— Нашего фельдмаршала князя Александра Суворова за огромные заслуги перед Россией и престолом на бранном поле мы, Петр Федорович, император и самодержец Всероссийский, повелеваем произвести в ранг генералиссимуса! И чтобы впредь в Российской державе данный чин более никому не даровался!
— Так ты сам, мин херц, приказал на воротах любого, кто покусится на имущество, немедля повесить. — Алексашка закрутил головой, видно, терзала его какая-то потаенная мысль. — А там труба зрительная была, зело удивительная! Уж я к ней и так и этак, но нельзя… А потому приказал всем зашить карманы, дабы с пьяных глаз от греха уберечь!
Петр засунул старческую, холодную как лед руку под теплую меховую бекешу и вытащил серебряный крест на георгиевской ленте, которым искренне гордился.
Адмирал побагровел еще больше, хотя Петр посчитал, что покраснеть больше невозможно. Было видно, что молодого человека мучает невыносимый, болезненный для самолюбия стыд.
— Так по ветру сподручнее! Мы даже на полных парах догнать не сможем! Тяжеловат ход у моего «архангела», да и угля потратим много, его у нас и так в ямах почти не осталось. Только у французов бункера заполним, там наша угольная станция есть.
От таких безмятежных слов Петра пробил холодный пот. Но, взглянув в ясные глаза Вовы, он понял, что о воровстве здесь речи быть не может — не только в комнате, но и во всем общежитии.