— Меня не засекут? — деловито уточнил Мафей.
— Если тебе так угодно. Ты рассказывал, что вырвал страницы, чтобы Нимшаст не додумался устроить ритуал поблизости от вашего поселка. Там было что-то о пирамиде. Значит, ты о ней читал.
— Хотите ли поведать вы, что чувств подобных не испытываете на самом деле? Что не вызывают у вас горечи поражения армии вашей, не пробуждает жалости гибель мирных жителей и нет в душах ваших желания остановить зло, творимое Повелителем и его последователями?
— Сегодня рано утром, похоже, что-то получилось. Я на несколько часов вышел из теперешнего состояния и посетил, как мне кажется, ту самую бредовую реальность, где мы с вами встречались в конце Голубой луны. На этот раз там было невыносимо жарко, как на эгинском пляже, и какие-то хищные животные то и дело пытались отъесть мне ногу. Крайне неприятное ощущение, хотя рассудком я понимаю, что это объективно лучше, чем болтаться на грани, как сейчас.
В ответ старик разразился длинной возмущенной речью, в коей описывались всевозможные пороки упомянутых старейшин, от естественных для их возраста маразма со склерозом до неприглядных личных качеств, как то: лень, трусость, чванство, лицемерие и нездоровое желание любыми средствами удержать в руках ту толику власти, которой они обладали. Судя по тому, что сама речь оказалась раза в три длиннее перевода, добросердечный святой порядком ее отцензурил.
Мафей, который вполне мог бы отвезти гостей домой без всяких прощаний, не сразу сообразил, что доктор таким образом пытается отвлечь почтенных мэтров от Шеллара, но отважно ринулся в волны скандала.