— Не убивайте, — прошептала девушка, извиваясь на земле. — Молю. Я ничего не сделала! Я попала на каторгу за долги вместе с отцом! Молю, пощадите! Сделайте со мной, что хотите, но только отпустите.
Велион, развалившись на мягких тюках с кожами, грелся на тёплом весеннем солнце. Было тепло, так как может быть тепло только в апреле — грело мягкое солнце, но воздух, пахнущий талым снегом, был ещё прохладным. Местами снег сошёл ещё не до конца, но по довоенной дороге обоз шёл хорошо, хотя не стоит ждать такой благодати от новых дорог, наверняка ещё не просохших.
— И водку жрут… Ах, мать твою же в рыбью харю! — взревела бычьим голосом бабулька, роняя склизкого сома с прилавка. Могильщик вздрогнул от неожиданности. Эта бабка весила самое большее пять таких сомов, а согнута была как рыболовный крючок, и как её тщедушная грудь выдала такой звук, совершенно не понятно.
— Так значит, мы всего лишь жертвы? — прошептал Велион. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, правая рука тискала рукоять меча.
Велион поднялся на второй этаж, с трудом нашёл комнату, в которой жила Крами, вошёл. Бордельмадам сидела полуобнажённой на кровати и что-то писала на листок пергамента, лежащий на небольшой деревянной доске, которую она держала на коленях. Тотенграбер подошёл к кровати и тяжёло лёг, не раздеваясь.
— Они бездумные животные, — жёстко прервал могильщика старик. — Да, они не боятся боли и дерутся, пока не умрут, но с отрубленной головой может бегать только курица, не человек. Спи, трус с материка.