«…Из России уезжают мозги, а приезжают руки… Гастарбайтеры… Мама пишет, что у них дворник-таджик перевез в Москву уже всю свою родню. Теперь они на него работают, а он хозяин. Командует. Жена ходит вечно беременная. Барана на свои праздники они режут прямо во дворе. По окнами у москвичей. И жарят шашлыки…»
“Товарищ академик! Вы одним своим поступком перечеркнули всю свою деятельность. Вы нанесли оскорбление всей армии, всем нашим павшим. И я высказываю всеобщее презрение вам…”
С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше мужчина в мой дом не войдет. Не впущу! Надоело плакать, ходить в синяках. Что милиция? Один раз приедут по звонку, а в другой: «У вас семейные разборки». Этажом выше… в нашем же доме… Муж убил жену, тогда они понаехали на машинах с мигалками, протокол составили, в наручниках его увели. А он десять лет над ней издевался… (Бьет себя в грудь.) Не люблю мужчин. Боюсь. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из Афганистана, контуженный, дважды раненый. Десантура! Тельняшку до сих пор не снимает. Жил он со своей матерью в доме напротив. У нас общий двор. Выйдет и сидит с гармошкой, или магнитофон включит. Песни «афганские», жалобные… Я часто думала про войну… все время боялась этого гриба проклятого… атомного… Мне нравилось, когда молодые – жених и невеста – после загса шли к Вечному огню с цветами. Любила это! Торжественно так! Один раз подсела к нему на скамейку: «Что такое война?» – «Война – это когда жить хочется». Мне стало его жалко. Отца у него никогда не было, мать – инвалид детства. Был бы отец, так его бы и в Афганистан не послали. Отец бы заступился, откупил, как другие. А у них с матерью… Зашла в квартиру: кровать и стулья, афганская медаль на стене висит. Пожалела его, а о себе не подумала. Начали мы жить. Пришел он ко мне с полотенцем и с ложкой. Медаль свою принес. И гармошку.
«…ночью на стене соседнего дома кто-то написал краской: “Бойся, русская сволочь! Твои танкисты тебе не помогут”. Русских снимали с руководящих должностей… стреляли из-за угла… Город быстро стал грязный, как кишлак. Чужой город. Не советский…»
– Надо молиться, а не на митинги ходить. Господь послал нам Путина…
Дочка долго болела. Лечил ее старый врач, он был давно на пенсии. Еврей. Но он ходил и помогал армянским семьям. «Армян убивают за то, что они армяне, как когда-то убивали евреев за то, что они евреи», – говорил он. Был очень-очень старый. Дочке дали имя Ира… Иринка… Решили: пусть будет русское имя, оно защищает. Абульфаз первый раз взял ребенка на руки и заплакал. Рыдал… От счастья… оно тоже тогда было – счастье… Наше счастье! В это время заболела его мама… Он стал часто уходить к своим родственникам. Возвращался от них… я не найду слов… каким он возвращался. Возвращался к нам чужим, с незнакомым лицом. Я, конечно, пугалась. В городе уже было полно беженцев, это те азербайджанские семьи, которые бежали из Армении. Убежали они с пустыми руками, без вещей, бежали точно так же, как армяне из Баку. И рассказывали все то же самое. Ой! ой, все то же самое. Про Ходжалу, где был азербайджанский погром… Как там армяне убивали азербайджанцев – выбрасывали женщин из окон… отрезали головы… мочились на мертвых… Мне ни один фильм ужасов теперь не страшен! Я столько всего видела и слышала… столько всего! Я не спала ночами, думала-передумала – надо уезжать. Уезжать надо! Ну так же нельзя, я не могу так. Бежать… бежать, чтобы забыть… А если бы стерпела – умерла… я знаю, что умерла бы…