Говорят, у приговоренных к смерти открывается особое зрение. Ярче становятся цвета и громче звуки. Прежде незаметные детали открываются и наполняются смыслом. Человек понимает, как надо жить, но его уже тащат на эшафот, и зря он пытается выторговать, как мадам Дюбарри, еще минуточку у господина палача…
В момент, когда Сэм выбил из рук Германа последний кусок шоколадного батончика – прервал транзакцию, выражаясь профессиональным языком, – Гриша открыл рамку в палубе теплохода. Герман и Сэм провалились, но не на речное дно. По воле Гриши оба упали на пол огромного молокозавода, производящего сливки, творог и сметану. И, как только они грохнулись на бетонный пол, Лиза ударила по молочным цистернам, пробивая в них широкие пробоины.
Но тут он меня заметил – и деловито поманил пальцем. Я сразу вспомнила, как он орал на меня в машине за пару секунд до того, как мы врезались в грузовик… Может, я до сих пор сплю?!
И, одной рукой сжимая амулет на груди, другой включила фонарик.
Загрохотали по лестнице бегущие ноги – похоже, оба поскакали вниз, чтобы встретить Гришу в пункте назначения. Гриша тем временем, манипулируя баллоном с краской, рисовал граффити на стенке лифта.
– Это не конец света, – я улыбнулась сквозь слезы. – Она ведь не жизнь у меня отбирает. Жить я буду. Подумаешь, никто не полюбит. Многие так живут. Плевать.